«Проходи, Иван! - громко позвал Пасечник,- здесь не кусаются». Тот сделал несколько шагов и остановился, глядя в пол как провинившийся школьник. В комнате сразу стало тихо.
«Вот, привёз мастера, - нарушил молчание Пасечник. - Посмотрите, какие вещи он делает, может, возьмёте на реализацию что-нибудь». Иван Вадимович поднял глаза, окружённые глубокими морщинами, посмотрел на меня, словно ища защиты, и начал снимать заплечный мешок. Медленно развязав узел, он извлёк на свет письменный прибор и пару подсвечников.
Несколько человек молча смотрели на изделия, гадая, по карману ли им эти вещи.
- "Ну, на реализацию, конечно, возьмём – сказала я, ободряюще глядя на Ивана Вадимовича. - Сколько стоит?"
И сразу стало ясно, что самое трудное для него это назвать цену. Не для продажи делались эти диковинные цветы, уточки, травинки. Не для продажи, а для проявления какого то внутреннего восторга.
Мастер пожал плечами, оглянувшись за советом к товарищу.
"У него пятеро детей, – начал объяснять нам Пасечник. - Ладно, трое уже взрослые, а двое-то на его шее. Работает учителем труда в посёлке, зарплату задерживают, а он упёрся: "не могу продавать", и всё тут. Весь дом уже подсвечниками заставил, да задарил всю деревню… Говори цену!»
Набравшись храбрости от ярости друга, Иван Вадимович наконец произнёс: «Ну двести–триста…»
- Чего «двести»? - переспросила я, округлив глаза.
- Рублей…- Ответил мастер.
Я оглянулась на стол, где только что была выставка. Там одиноко стоял письменный прибор, а счастливые обладатели остальных изделий уже шуршали бумажными эквивалентами творчества.
В общем, на реализацию мне ничего не осталось, а Пасечник пообещал, что «Иван ещё привезёт!», и грозно посмотрел на товарища.
Иван Вадимович приехал через несколько дней. На этот раз я была в клубе одна. Он сел, расстегнул рюкзак и вытащил резную картину. По низу доски шла характерная синева, которая появляется, когда кедр пролежал в лесу несколько лет. «Это тебе – он протянул мне картину, - точнее вам в клуб".
Я смотрела на неё, не в силах оторвать взгляда, а он выкладывал на стол остальные вещи.
Сейчас, когда вспоминаю наши разговоры, мне кажется, что я больше догадывалась, о чём он хочет поведать. Часто было так, что я заканчивала за него фразу, а он только кивал головой, давая понять, что я правильно «приняла картинку». В тот день в клуб больше никто не пришёл, поэтому Иван Вадимович успел рассказать историю картины, которую он нам подарил. Не могу гарантировать «историческую точность» рассказа, так как воспроизвожу по памяти те образы, которые остались в памяти.
В молодости он был охотником. Жили они с женой и детьми в небольшом сибирском посёлке, где был совхоз, занимающийся добычей пушнины. Зимой охотников на вертолёте закидывали на сотню километров в тайгу, откуда они возвращались на лыжах, стреляя соболя, белок, лисиц. По дороге были выстроены охотничьи избушки, где хранились запасы еды и дров. От избушки до избушки надо было проходить за световой день, поэтому идти приходилось довольно быстро, при этом ещё и выслеживая добычу. С опытом у него развилось такое умение чувствовать зверьков, которое он не мог себе объяснить. Скорее всего, у многих охотников было это умение, так как план выполняли почти все, но никто не задумывался над природой этого состояния, или может, просто не принято было обсуждать такие вещи.
- Вот представь – идёшь ты по лесу, и такое ощущение, что лес это ты. Сосны, которые позади – это спина, а ветки над головой – волосы. И вдруг чувствуешь, словно на правой лопатке блоха зашевелилась, и всё – ты уже точно знаешь, где белка. Она ещё не видна глазу, но ты знаешь, что вот в той кроне она замерла, не дышит, смерть свою чует».
И вот однажды это состояние вдруг пропало. Как ни пытался снова настроиться – не получилось, словно рассержен лес, растревожен. И собака лайка как-то неспокойно себя ведёт. Дошел до избушки, а там другой охотник сидит, который на сутки впереди должен идти. Оказывается, бродит по лесу медведь-шатун (вот только я не поняла, как об этом охотников оповещали), и всем велено сидеть, где сидят, пока шатуна не «успокоят». Для разбуженного медведя человек – это лёгкая еда, а пульки на белку для него безвредны.
Переночевали. А на следующий день, Иван Вадимович решил идти дальше, как ни уговаривал его товарищ. Казалось: да какова вероятность, что в таком огромном лесу именно на него медведь выйдет. Не понимал он тогда ещё, что медведь его учует тем же чутьём, что и он добычу видит. Только зона видимости у медведя в лесу намного больше, да ещё у него звериный нюх, и голод.
В общем, они встретились …
Дальше идёт образ хаотического бессмысленного бегства, несколько бесполезных выстрелов, визг лайки, которую медведь стряхивает с себя, как назойливую муху, и вот он – конец: человек лежит на спине, зверь стоит лапой на его груди. Уже разорвана зубами кожа возле глаза и последняя мысль: «Да хоть бы убил, прежде чем есть-то». Дальше, как обычно, перед мысленным взором промелькнула за секунду вся жизнь. И вдруг, медведь отскочил, словно его что-то откинуло, и удивлённо сел в нескольких метрах от своей жертвы. Рядом с ним уселась лайка, уже потерявшая надежду чем-либо помочь хозяину.
Сколько времени они сидели, глядя друг на друга? Секунду, или минуту? Время остановилось. Была боль в груди, была боль в виске, была боль от пуль, ужаливших медведя, боль от мучительного звериного голода. И вся эта боль была как бы перемешана с удивительным чувством восторга и любви, и от этого была не болью, а каким-то кайфом, который нельзя сравнить ни с каким другим испытанным ранее чувством. И вдруг медведь встал на задние лапы, заревел и медленно начал падать на бок. Из пасти у него пошла кровь, и через секунду он был уже мёртв.
Дальше он помнил всё как во сне: соскрёб с дерева живицу, разжевал её и замазал рану возле глаза, снял шкуру с медведя и пошел домой. И после этого случая белок и других зверьков он стал чувствовать ещё лучше, чем раньше, да только, когда стрелял в них, как будто вместе с ними каждый раз умирал. А семью-то кормить надо, начальству план подавай, им ведь не объяснишь, что ты каждый раз как в себя стреляешь.
И вот идёт он однажды по лесу, и просит Того, Кто дар этот дал, забрать его обратно. (А ведь атеистом был, как и все в те времена). «И вдруг вижу, что всё пространство как бы вибрирует. И из этих вибраций составляются разные живые, но невидимые глазом существа. И в лесу их видимо-невидимо, и все они смотрят на меня с сочувствием, но помочь ничем не могут. Всё, - думаю, - схожу с ума. И вдруг всё это волновое царство затрепыхалось, завибрировало и вместо тысячи глазастых тварей, я увидел молодую девушку, добрую и немного грустную. Сразу стало спокойно на душе, и радостно, и так захотелось её нарисовать, что казалось, голод мучает меньше». Но рисовать было нечем, поэтому, дойдя до ближайшей избушки, он начал вырезать ножом этот образ на полене. Получилось не совсем то, что он хотел, но на время это утолило жажду творчества. Вернувшись домой, он нашел подходящую доску и вырезал на ней образ девушки. Потом начал резать и другие картины. А работу охотником пришлось оставить.
К сожалению, его больше нет с нами. Но многое из того, что он рассказывал, растворено в сюжете моих книг. Поэтому его можно назвать одним из прототипов моих героев.
